«Кто это писал?» — спрашиваю я Давида, хозяина винодельни Bibayoff близ Энсенады, города в мексиканской Нижней Калифорнии. Давид и сам хотел бы знать — но он не может даже прочесть написанное.
Потомок переселенцев из Российской империи в Мексику в третьем поколении, Давид Бибаев, более известный как David Bibayoff (с ударением на последний слог), себя считает уже не вполне русским. Жена и дети — мексиканцы, католики. Сам Давид, конечно, не католик, он причисляет себя к молоканам. В долине Гвадалупе таких, как он, еще три-четыре семьи — последние из сотен иммигрантов. Языком предков Давид почти не владеет, но любит ввернуть в беседу словечко, а то и целую фразу.
Мексиканы нам завидовали. И сейчас не очень нас любят. Косятся: «Rusos, rusos». А я ему говорю: «Косися! Я мексиканка, я тут родилась. Мои отцы тут родились. Я no me dejo — никуда не уеду!».
«Хочешь повидать кое-что?» — Бибаев ведет меня из дегустационного зала в соседнюю комнату. На стенах — черно-белые фотографии: мужчины с окладистыми бородами, женщины в платках, повязанных не без голливудского шика; вот семья у самовара, вот улыбающаяся блондинка вынимает из печи хлеб… В витрине на манекенах — красивое, похожее на свадебное, женское платье, рядом — косоворотка. На стеллажах — матрешки. Я в семейном музее и магазине русских сувениров.
Фото: Анна Войтенко
«Где же тут была фотография старого страшного бородатого человека? Ага, вот она! Это мой двоюродный дедушка Савелий», — Давид показывает переснятую и увеличенную миграционную карту. В 1906-м, когда Савелий прибыл в Энсенаду, ему было 55. Он стал одним из основателей колонии Гвадалупе.
На одной из стен висит карта с маршрутами: один начинается в Тифлисе, другой в Карсе. (По иронии судьбы, оба города теперь не Россия: Грузия стала независимой в 1991 году, Карс отошел к Турции в 1918-м.) Два маршрута сходятся в Батуми, потом по морю в Одессу, через всю Европу в Бремен, оттуда океаном в Нью-Йорк и по железной дороге в Лос-Анджелес. «Они все стремились в Калифорнию», — говорит Бибаев.
Сектанты разного толка, которых традиционно объединяют под названием «духовные христиане», заселили Закавказье при императоре Николае I. В 1830 году царь утвердил «Мнение Государственного совета о духоборцах, иконоборцах, молоканах, иудействующих и других признанных особенно вредными ересях». Годных к службе еретиков было постановлено отдавать в солдаты, иных «отсылать для водворения в Закавказские провинции».
На южной окраине Империи «духовных христиан» на время оставили в покое. Но тучи сгущались. В 1895 году тысячи представителей секты духоборцев и в Тифлисе, и в Карсе в знак протеста против воинской повинности сожгли все имевшееся у них оружие. Протест был жестко подавлен, к возмущению Льва Толстого и других тогдашних правозащитников, выступивших в поддержку духоборцев. В 1899 году семь с половиной тысяч человек эмигрировали в Канаду.
Год спустя руку помощи оставшимся в регионе сектантам протянул Петр Дементьев — выдающийся русский американец, переводчик Лермонтова на английский, основатель городов Санкт-Петербург и Одесса во Флориде, где он строил железные дороги. В 1900 году Дементьев встретился в Калифорнии с представителями сект молокан и «прыгунов» из Закавказья. В январе 1901 года молокане обратились к царю с прошением, одним из пунктов которого значилась возможность уехать в Америку. Три года спустя первые семьи прибыли в Лос-Анджелес.
«Покидая Кавказ, «духовные христиане» и не думали о Мексике», — рассказывает Андрей Коновалофф, американский исследователь русского сектантства, создатель сайта molokane.org. «Когда волна иммиграции стала нарастать, те русские, которые уже обосновались в Лос-Анджелесе, задумались над тем, как помочь вновь прибывающим». Кто-то посоветовал обратить внимание на пустовавшие земли в Нижней Калифорнии. И вот в июле 1907 года иммигрантам был выделен первый участок в долине Гвадалупе — 5,2 тысячи гектаров. «Вскоре переселенцы купили и взяли в аренду еще больше земель — до 13 тысяч гектаров — и стали строить дома в чистом поле. Их и сейчас легко отличить по высоким крышам», — говорит Коновалофф.
Когда я вышла за русского, родители были в шоке — вроде бы растили нормальную девушку, и вдруг она начинает варить какой-то borsch!
Бибаев притормаживает возле мазанки с двускатной крышей и огромным кактусом во дворе. «Смотри — русские приехали и начали строить такие дома. Они, похоже, не знали, что здесь не бывает снега!» — смеется винодел. Переселенцы, возводившие странные дома, показали себя трудолюбивыми земледельцами и скотоводами. Они же стали первыми, кто разбил здесь виноградники. Сейчас вина долины Гвадалупе можно найти в любом ресторане Мексики, а из соседней Тихуаны то и дело приезжают автобусы с туристами, следующими по «винному маршруту». Я интересуюсь у Давида, как же он делает вино, если молоканам, к которым он себя причисляет, нельзя пить. Он опять смеется: «Нельзя?! Я вырос в этой стране, мне немножко можно!».
Мы колесим по разным адресам, известным только Давиду, в поисках ключа от молельного дома русской общины. Старейшина, возглавлявший sobranie, сейчас на лечении в Сан-Диего, а без него собираются, лишь когда отпевают умерших.
В гостях у 75-летней Параньи Павловой-Самариной (она сама произносит: Pavlóv-Samarin) обнаруживаю, что по-русски она говорит вполне прилично. «Бабуне моей был месяц, как в Энсенаду приехали из Карса, — вспоминает Паранья. — Мама со мной всегда по-русски разговаривала, а я отвечала по-мексикански. Кой-чего я знала, как читать, — «стол», «стул», «чайник» — свекор меня учил. А он помер, так я и не научилась».
Бабушка Паранья — типичный божий одуванчик, что, впрочем, не мешает ей проводить по полдня на огороде: «Я к работе привыкла. У нас тут земли много было. Большое хозяйство: виноградник был, скотину разводили. Мексиканы нам завидовали. И сейчас не очень нас любят. Косятся: «Rusos, rusos». А я ему говорю: «Косися! Я мексиканка, я тут родилась. Мои отцы тут родились. Я no me dejo — никуда не уеду!»».
Франсиска Самарин улыбается: «Когда я вышла за русского, родители были в шоке — вроде бы растили нормальную девушку, и вдруг она начинает варить какой-то borsch!». Мы в Музее русского быта в доме 1905 года постройки, рядом с рестораном Familia Samarin. Франсиска — хозяйка обоих заведений, помогают ей две взрослые дочери.
Музей возник из школьного проекта, начатого в 1990-х. Уже тогда было ясно, что колония Гвадалупе — уходящая натура. До 1959 года здесь все говорили по-русски. Все изменилось, когда землю колонистов начали захватывать мексиканцы. При полном попустительстве властей сквоттеры вели себя агрессивно, и до прямого столкновения не дошло лишь потому, что «духовные христиане» были непротивленцами. Вскоре большинство русских уехало в США. Остались те немногие, кто состоял в смешанных браках с мексиканцами. Колония угасала.
Проект, в котором участвовал сын Франсиски Мойзес, заключался в сборе фольклора и предметов быта. «Я стала помогать, собирала старые вещи, — вспоминает Франсиска. — Русские вообще недоверчивые, и ко мне они относились с подозрением. Но я понимаю: трудно расстаться с семейными реликвиями. Вон под окном молотилка — хозяевам она была не нужна, стояла на улице. Я ее десять лет выпрашивала! А вот мой любимый экспонат — самовар свекрови, я и сама пила из него чай».
Закатное солнце заглядывает в окна музея. В ярких теплых лучах посуда и утварь выглядят так, словно их только что здесь оставили. Словно они еще помнят тепло рук хозяев.
Утро я встречаю на кладбище, где уже давно никого не хоронят. Читаю надписи на столетних надгробиях: «Здесь пакоица тело раба божива… прожиль насвети 22 года… мирь праху твоему довазвание архангелской трубы…». Да это же какой-то дошкольник писал! Я вспоминаю пословицы из амбарной книги, и тут меня осеняет догадка: поселенцы были неграмотны! Теперь понятно, почему русский язык не выдержал давления извне и выветрился через три-четыре поколения.
…Мы так и не нашли ключ от молельного дома — а может, мне не захотели его дать. Колония доживает последние годы. Что останется от нее? Несколько мексиканских семей со странными фамилиями, стилизованные купола-луковки на логотипе винодельни, борщ в меню ресторана и вещи в музее. Здесь был русский мир.
